Пару месяцев назад связался с нами наш земляк, Виктор Иванович Трискиба. Он прочитал публикации «Провинции» об истории 135-й Константиновской танковой бригады. Оказалось, что Виктор Иванович, живущий ныне в Херсоне, тоже занимается историей 135-й бригады. Один из своих материалов он прислал в газету. И литературная обработка, и качество записанного им устного рассказа ветерана — очень высокого уровня. Впрочем, судите сами.
Дядя Коля.
Мы с дядей Колей жили по соседству на одной улице. Он относился к той, нечасто встречающейся, категории людей, при встрече с которыми хочется улыбнуться. Не потому, что они имеют смешной облик или сыпят шутками. Наверное, прежде всего, потому, что при встрече эти люди всегда улыбаются. Прошло более тридцати пяти лет, как его нет в этом мире, а он у меня перед глазами как живой. Я не помню другого выражения у него на лице — только приветливая улыбка. Отношение детворы к нему было особенным, мы всегда бежали ему навстречу и у него всегда находилось для нас доброе слово, а часто и несколько конфет. У его сына дома хранится довоенный портрет дяди Коли, на фото изображен красавец матрос. Форменка обтягивает мускулистые грудь и плечи, шея у моряка кажется шире головы, сдвинутая на бок бескозырка и сияющие озорные глаза. Рост 190, вес 110 кг. Одним словом — краса и гордость ВМФ.
Мы видели дядю Колю другим. Он был высоким, плечистым, но очень худым. Я помню его летом во дворе, в синих сатиновых трусах. Это был скелет, обтянутый морщинистой, бледной кожей, на которой четко были видны синие, мастерски сделанные татуировки. От того довоенного матроса, кроме татуировок, еще остались точно такие, как на портрете, веселые глаза и, наверное, то, что называется «морская душа».
Я помню не частые общие застолья, когда подвыпивший моряк выплясывал «яблочко». Это нужно было видеть! Я такого танца не видел ни на каких концертах, ни в кино. Еще он мастерски пел и играл на гитаре. Но видеть и слышать его такого мне довелось раза три-четыре, не больше. Сейчас «медицинскими мозгами» я понимаю, что его худоба, — это результат тяжеленной дистрофии, перенесенной в плену. И что кроме худобы, такая дистрофия оставила ему тяжелые, необратимые изменения во всех внутренних органах, хотя теми же «медицинскими мозгами» я не понимаю, почему за всю жизнь не видел его ни разу больным. В поликлинике у него не было медицинской карточки. Он всю жизнь что-то делал, куда-то спешил, к чему-то стремился.
Дядя Коля очень редко разговаривал о войне, но мы знали, что у него была сложная фронтовая судьба. К началу войны он уже два года отслужил на флоте, войну встретил в Одессе, потом до последнего дня защищал Севастополь, ну а потом — плен. Так получилось, что его, вместе с другими пленными, немцы привезли на Донбасс восстанавливать шахты, добывать уголь. Он оказался в пятидесяти километрах от дома и сумел сообщить об этом отцу. В общем, осенью, за сало и самогон, отец выменял сына у охранников. Для охраны это было не проблемой, потому что в живых он уже не числился. Отец принес домой в мешке сорок килограммов костей обтянутых кожей, которые подавали еще признаки жизни. Не понятно как, но отец с матерью смогли поставить сына на ноги. А через год он окреп настолько, что смог снова стать в строй, закончить войну в Австрии и вернуться домой с тремя орденами и многими медалями. Мы со Славкой, младшим сыном дяди Коли, и в детстве, и уже повзрослев, не раз пытались его «разговорить», услышать подробности о войне. Он всегда уходил от этих разговоров. Только один раз нам это удалось …
Было лето. Мы со Славкой закончили пятый или шестой класс. Пацанятами были, но разговор этот у меня в голове отложился дословно. А было так.
Где-то во второй половине дня ко мне прибежал Славка: «Бежим скорей ко мне. К бате приехал фронтовой друг, привез кучу конфет, ситро, торт. Мамка разрешила тебя позвать. Так что, давай быстрее, праздник у нас». Торт в те времена был действительно большим праздником. Прибежали. Во дворе под грушей был накрыт большой стол, за которым сидели Славкины родители, меньший брат дяди Коли дядя Костя и незнакомый веселый мужик с копной рыжих, кучерявых волос. Все обернулись к нам.
— Вон ваш стол, под вишней, — Славкина мать указала на стоявший столик поменьше. — Садитесь, угощайтесь, только не забудьте оставить вкусняшек для Саши, он вечером придет.
Гость повернулся к дяде Косте.
— Видал, как у нас с Николаем всё перемешалось. Ведь с войны не виделись, а у него старший сын Сашка, как я; а у меня Колька — как он. И в Севастополь я ведь как попал? Из госпиталя выписали, сказали, что больше половины правого лёгкого они мне выкинули, поэтому мне показан сухой морской воздух. На гражданке меня никто не ждал, я ведь из детдомовских. Постоял, подумал. В Крыму тепло, климат такой, как мне надо, опять же виноградники, вино. Ну, думаю, это место, Сашка, как раз для тебя. В первую очередь решил заехать город посмотреть, ведь Севастополь друг мой лепший защищал. Заехал посмотреть, да в нём и остался. Он повернулся к дяде Коле: «Город, Коля, конечно, сказка. Другого такого нет!»
— А как же ты всё-таки меня нашел?
— Да сразу после войны, сам знаешь, жизнь закрутила так, что не до воспоминаний было. А потом семья, опять заботы. А позднее всё как-то устаканилось, время свободное появилось, дай, думаю, поищу друга. Бригада-то наша «Константиновская» именем твоего родного города названа. Написал в городской военкомат. Повезло, письмо в руки к хорошему человеку попало; он не поленился, нашел твой адрес и мне переслал. А дальше всё просто.
Дядя Коля рассмеялся, подсел ближе, обнял друга.
— Эх, Сашка, как я рад тебя видеть! Ведь часто вспоминал, всё думал, довезли ли тебя живым до медсанбата.
— Давай, Костя, наливай, — обратился он к брату. — Выпьем ещё раз за встречу.
Мужики сдвинули рюмки, выпили, поковырялись в тарелках. Гость расстегнул рубашку.
— Жарко сегодня.
— Да чё мы сидим как в ресторане. — встрепенулся хозяин. — А ну, мужики, раздевайтесь до трусов, все свои. Костя вот, да и ты мне, — он хлопнул друга по спине, — как брат родной. А жену мою ничем не смутишь, медсестрой всю войну по медсанбатах та госпиталях протопала.
Дядя Коля поднялся, увлекая за собой остальных.
— Пошли, вон, освежимся колодезной водой.
Мужики разделись, подошли к колодцу, смеясь и охая, облились холодной водой. Тётя Дуся, Славкина мать, вынесла чистые полотенца. Посвежевшие вернулись к столу. Гость взял бутылку, стал наполнять рюмки, засмеялся:
— Уж больно вода холодная, надо согреться, чтоб не простудиться.
Дядя Коля взял его за плечи. Повертел, осматривая спереди, сзади.
— Да, Сашок, исковырял тебя фриц не слабо.
На спине у гостя белело десятка полтора небольших шрамов, под левой лопаткой было багровое вздутие, величиной с крупную сливу, от правого соска через весь бок к лопатке тянулся белый ровный шрам, а чуть ниже был толстый, сантиметров десять длиной неровный рубец.
— Так то, на спине, ещё тогда на Буге, когда миной накрыло. Осколки мелкие там же и пооставались. Последнее время выходить начали, два уже вышло, а сейчас слева третий надумал. А это, он глянул на правую часть груди, почти что в самый день Победы. Помнишь, — он улыбнулся дяде Коле, — ты же сам бинтовал. Да что я говорю! На Буге тоже ты мою спину перевязывал. Везде ты…! Вот мужики и тост.
Он поднялся, положил руку на плечо дяде Коле.
— Давайте выпьем за моего ангела-хранителя, если бы не Николай Митрофаныч, не сидел бы я здесь. Он меня два раза из лап самой смерти вырвал.
— Ладно тебе, Сашка. Дело не хитрое до медсанбата дотащить, — выпив рюмку, поморщился дядя Коля.
— Да не скажи. Не каждый смог бы дотащить.
Он повернулся к дяде Косте.
— Мы тогда к Бугу подошли, нашли место с каменистым дном и глубина чуть выше пояса. Танки могут своим ходом пройти. Нас первыми послали протянуть связь. Потемнело, пока мы на ту сторону перебрались, связь наладили. Да только к ночи южный ветер подул сильный, с моря в лиман воду погнало, и в лимане, и в низовьях речки уровень поднялся. Бригада уже выдвигаться стала, а переправы нет, глубина посредине реки уже «с головой». Получили новый приказ переправляться возле Вознесенска, там уже понтонную переправу наладили. Нам позвонили, мол, возвращайтесь и догоняйте бригаду. Мы барахлишко собрали, — и к воде. Да немцы, видать, заподозрили что-то, стали мины кидать по берегу. Я уже до берега добегал, как одна и «ляпнула» сзади. В общем очнулся от боли уже когда с полуторки у медсанбата выгружали. Вот и представь: Буг разлился метров на двести пятьдесят, да течение… Митрофаныч тянет телефонный аппарат, оружие, да ещё я на шее. А это средина марта, вода ледяная. Я не знаю как, но перетащил он меня.
— Так у нас же плотик был. Я телефон да оружие на плотик, ну а тебя уже на шею. Да у тебя и веса тогда было гораздо меньше, это сейчас вот… — дядя Коля засмеялся, похлопал друга по животу.
Мы со Славкой притихли и слушали, открыв рты. Даже про торт забыли. Дяде Косте, наверное, тоже захотелось больше узнать о брате. Он зажёг спичку, дал рассказчику прикурить и спросил:
— Ну, а другой раз Николай опять вместо санитара на себе тебя таскал?
— Таскал. Только другой раз, если бы не он, то был бы я не раненный, а мёртвый. Тогда уже война заканчивалась. Городишко там небольшой, название хрен выговоришь. Мы его заняли, а немцы к американцам хотели прорваться, чтобы им сдаться. Вот мы с ними и сцепились. Городок после бомбёжки, дома разбиты, развалины кругом. Мы с Митрофанычем связь тянули, через пролом в стене вскочили в какую- то комнату, а там два фрица в гражданскую одежду переодеваются. Стали друг против друга. Ихние автоматы на стульях лежат, а наши за спиной висят, руки то катушками да аппаратами заняты. Гансы залопотали: «Кригс капут. Нах хаус геен». Мол, война закончилась, давай домой идти. Я за автомат, да не успел, немец проворнее оказался. Если бы не Митрофаныч…
— Я автомат на предохранитель не ставил и тебя, дурака, тому учил, — прервал дядя Коля друга. — В тот раз, если бы он тебя не продырявил, я бы тебе морду набил!
— Во те на! За что же это? —Всплеснул руками гость.
Дядя Коля глубоко затянулся папиросой, выпустил облако дыма.
— Вляпались тогда так, что «на ничью» похоже. Замерли друг против друга, каждый лишнее движение боится сделать. Немец заговорил, война, мол, мужики, закончилась, и вам, и нам домой надо. Понятно, кому помирать охота в последние часы. Я смотрю, взгляд у обоих такой умоляющий, хотя страха нет. Битые, видать, парни, войны тоже нахлебались по самое горло. Ладно, говорю, гансы, давайте расходиться. Вы без лишних движений в ту дверь, а мы в эту. Они барахло своё сгребли, потихоньку задом к двери. А тут «герой хренов» нашёлся, Сашка за автомат схватился. Если бы не срезал их обоих… Да, ещё бы доля секунды, третья пуля как раз бы тебе дураку под сердце легла. А на хрена надо было это делать, не навоевался? Мало крови за спиной? А фрицев этих, без вести пропавших, дома матери да дети, наверное, по сегодняшний день выглядывают. А Сашка…?
Он махнул рукой, закурил новую папиросу. Дядя Саша удивлённо уставился на друга, развёл руками.
— Ну ты, Митрофаныч, даёшь! Да после всего, что ты пережил за войну, за плен, у тебя злости на них должно быть в два раза больше, чем у меня. А ты — пусть бы домой шли…
Несколько минут сидели мужики молча, курили. Первым заговорил дядя Коля, щурясь от дыма сказал:
Была злость. Не знаю как у кого, а у меня к концу войны она исчезать стала. Досталось, конечно, всякого. Плен этот. Хотя за плен, — он как-то криво ухмыльнулся, — во многом сам виноват. «Форсу» много было. Нас, моряков, там двенадцать человек было. Работать отказались. Тельняшки до конца не сняли. Морская душа! А наш лагерь на шахте не немцы, а донские казаки охраняли. Так в девятнадцатом году ихнюю станицу отряд революционных моряков «расказачивал», всех мужиков от двенадцати лет и старше расстреляли, а девчат да баб изнасиловали. Вот и была у них к нам любовь особая. Если бы накануне охрану не сменили, шиш бы они отдали меня бате живым. Дома лежал, думал, поднимусь, отомщу за братишек. И мстил поначалу, а потом задумываться стал. У нас с немцами всё понятно. Война. Вот они, вот мы. А «наши»? Отцы-командиры!? Я на флоте главстаршиной был, в Севастополе отделением связистов командовал. На всех складах и на всех рубежах бывал и разговоры всякие « по связи» слышал. Последние два месяца при штабе флота находился. Так что знал я многое. И знаю, что Севастополь мог ещё долго обороняться. И боеприпасы были, и бойцов тысяч сто, и флот наш Черноморский ещё целый был, в базах на Кавказе прятался. Командовать всем этим некому было. Трусы в адмиральских мундирах не только Севастополь сдали, они всех нас немцам сдали. Ночью, втихую, адмиралы-генералы погрузились на самолет и тю-тю… Даже не попрощались. А на утро, понятно, паника в войсках началась. Если до сих пор немцы нигде не могли прорвать внутренний рубеж обороны и выйти в город, то на второй день организованная оборона превратилась в мелкие очаги сопротивления. Об эвакуации никто не подумал. Несколько торпедных катеров подошли, забрали оставшееся начальство, и ушли. Флота немецкого тоже на горизонте не наблюдалось. Самые отчаянные на лодках рыбацких, на плотах начали в море выгребаться. Чудаки! На Кавказ решили плыть. А основная масса послушно в плен потопала. Немцы только пункты сбора указали, народ сам туда шел. Не все конечно. Было много таких, в основном моряков, что сбивались в группы, пытались в горы пробиться. Да только без организации, без взаимодействия это была пустая затея. Может кому-то и удалось, мне нет. Нас сотни две собралось, в основном матросы, решили на Черноречье пробиваться. В Золотой балке на батальон румын напоролись, да так накоротке схлестнулись, что сразу в рукопашную кинулись. Румыны вояки еще те; разбежались, кого мы порезать не успели. А за Балаклавой, хоть до леса километра три-четыре оставалось, нас уже немцы ждали. Тех хоть и было немного, да воевали они грамотно. Мы по ложбинке незаметно проскочить хотели, а они там нам засаду и устроили. С двух сторон пулеметы установили. Сразу причесали нас хорошенько! А потом огнем к земле прижали, давай минами закидывать. Одна и меня нашла. Каска спасла, но контузило добре. Очнулся, в голове звенит, земля под ногами как палуба в девятибальный шторм. Смотрю, фриц подходит с карабином, лыбится: «Ком Рус, ком...» Так начался для меня плен. Буднично. Вся война это тяжелые, грязные будни. Задумываться некогда, хотя и не задумываться не получалось.
Как мы наступали, ты, Сашок, и сам знаешь. Как в «лобовой» проламывали оборону немецкую, с какими потерями из каждого боя выходили. Ладно, как планировались операции и рисовались «прорывы» — это, может, и правда, не нашего ума дело. Но, кого и как кидали в бой, мы все же видели.
— И видели, и проходили, — продолжил дядя Саша. — Меня призвали, дней десять в учебном батальоне погоняли, несколько раз по мишеням пострелял и на передок. Там, под Никополем, большая часть нашего «пополнения» и осталась… Выжившие, в каждом следующем для себя бою, чему-то обучались.
Так это к нам в танковый десант еще как-то готовили. А в пехоте? Там же под Никополем, под Одессой, видел, как в атаку поднимали мужиков в штатском. Им винтовки выдать успели, а переодеть нет.
Повисла тишина. Мы со Славкой пошевелиться боялись. Таким суровым, скорее злым, мы дядю Колю никогда раньше не видели. Понимали, что нахлынули воспоминания.
Дядя Саша выглядел более спокойным, хотя тоже помрачнел.
Покурили. Помню, жужжали пчелы и мухи. Было очень жарко, а меня пробивал озноб. Очень ярко я представил себе услышанное, очень уж отличалось это от того, что я раньше знал.
— Мы все же их победили! - сказал дядя Саша. — И вламывали, бывало, хорошо и с малыми потерями. Помнишь…
— Помню, — перебил дядя Коля. — Еще перед Бугом, когда штаб восьмой армии вместе с командующим застрял на пути выходящей из окружения немецкой группировки. Была весна, земля раскисла так, что практически вся техника передвигаться не могла. Еще как-то шли на своих широких гусеницах наши тридцатьчетверки. Немцы, побросав технику, выходили из окружения пешком, группами.
Вот на пути такой группы в полторы-две тысячи человек и оказался штаб восьмой армии, несколько штабных автобусов с офицерами да взвод охраны. В общем, опоздай наша бригада на 15–20 минут, и штаб немцы захватили бы. Но мы поспели вовремя. Атаку отбили бойцы десанта, спешившись с танков, прикрыли штаб, а два танковых батальона взяли группировку в «клещи», немцы начали подымать руки.
Но уж больно разволновали они генерала Чуйкова. Герой Сталинграда побывал в двух шагах от гибели или плена. Он приказал танкистам раскатать группировку. И началась бойня. Мы не потеряли ни одной машины, но танки выходили из боя по башни забрызганные кровью, в траках позастревали куски мяса. Танкисты вылезали из люков с обезумевшими глазами. В них тут же вливали по две кружки водки и укладывали в сарай спать. Взвод штабной охраны вычистил, вымыл танки, танкистам дали похмелиться и всё пошло своим чередом. Нот тот «бой», наверное, никто не забудет.
— Да, зрелище было не для слабонервных. Пленных тогда насчитали с полсотни, не больше, — поддержал рассказ дядя Саша.
— В общем, Саня, у меня к концу войны злости не было. Была страшная усталость, желание, чтобы быстрее всё закончилось, и домой, — Он взял бутылку и, разливая водку по рюмкам, продолжил. — Давай прекратим про войну. Будь она проклята! Расскажи лучше, как там сейчас Севастополь. Красивый?
— Красивый. Ты прав был, Митрофаныч, лучше города нету. Давай, Коля, приезжай на следующее лето, пацаны отдохнут. Я тебя очень буду ждать.
— Приеду, Саня. Обещаю. Давай за то и выпьем.
Потом пришла дяди Костина жена, нас со Славкой выперли играть, не принято было, чтобы детвора присутствовала на застольях взрослых.
На следующее лето Славка с отцом поехали в Севастополь в гости. Меньше чем через неделю они вернулись. Славка рассказывал, как там всё было классно. Встречали их как самых дорогих гостей. Славка вместе с Колькой, старшим сыном дяди Саши, очень подружились, целыми днями проподали на море. Дядя Саша утром уходил на работу. А дядя Коля до вечера пропадал в городе. Приходил молчаливый, уставший, хмурый и трезвый. Такое настроение ему не удавалось скрыть от гостеприимных хозяев, хотя он очень старался. На третий день, вечером, он принёс билеты домой. Растроенный хозяин, чуть не плача, разводил руками:
— Ну куда ты, Митрофаныч, так скоро, если что не так, ты скажи.
Дядя Коля обнял друга:
— Не обижайся, Саша. Принимаешь ты нас по-царски, спасибо тебе. Пойми меня, пожалуйста, не могу я здесь. Весь город обошёл, на Маккензиевы горы ходил, на Фиолент. Всё помню, всё знакомо, но везде страшно. Кореша мои мерещатся. Красот не вижу, к каждому холмику присматриваюсь, где-то здесь их кости разбросаны. Не могу! Извини меня ещё раз. Не приеду я больше в Севастополь. Очень рад тебе, приезжай с семьёй к нам хоть каждый год. Я всегда буду рад. А тут я не могу!..
Славка говорил, что батя слёзы смахивал.
Потом, со Славкиных слов, дядя Коля всю ночь провёл в тамбуре вагона с пачкой «беломора». Пришел под утро, да так и не уснул до самого дома.
Через три дня, прервав свой отпуск, дядя Коля вышел на работу в завод.
В.И. Трискиба.
