К столетию со дня рождения Василия Гайворонского
Рассказ Василия Гайворонского, 1926 год
I
Швейцар, старик с белой бородой и расставленными, как пеньки, ногами, стоял возле распахнутой двери и разных людей встречал по-разному – по раз установившейся привычке.
Вот, семеня ногами, по ступенькам взбежала наверх машинистка отдела бухгалтерии и проговорила с девичьей робостью:
- Здравствуйте, дедушка.
Тот кивнул головой и не то шепотом, не то как бы хлеб во рту, ответил:
- Здравствуй.
Счетоводов швейцар приветствовал громко, а когда бухгалтер поднимал свое трехпудовое тело вверх на крыльцо и стучал каблуками, швейцар выправлялся, как можно ровнее, кланялся низко и приветствовал с прибавлением имени-отчества.
Но не такая была встреча Дорофею Афанасьевичу Еркову. Медленно, как вообще ходил он, отчего часто запаздывал на занятия, подымался он по ступенькам и, поравнявшись со швейцаром, приподнимал козырек фуражки, наклоняя голову.
Швейцар ноги расставлял – хоть возом под ними проезжай, - подняв голову, как бы любуясь развешанной по углам потолка паутиной, кривил рот, прищуривая глаза и, казалось, вот-вот плюнет, да и приветствие нельзя было различить от плевка.
Но Дорофей Афанасьевич не обращал внимания на пренебрежительное отношение швейцара и, сворачивая на правую сторону коридора, шел к месту занятий. Бывало, и задумывался он над поведением швейцара. Ведь в самом-то деле, Дорофей Афанасьевич, как ни есть, а все-таки конторщик, несет обязанности архивариуса уже сверх трех десятков лет, здоровье и молодость на этом деле потерял, а он, швейцар, относится к нему, как к самому последнему человеку. Хотел даже спросить у швейцара о причине такого отношения, но передумал, - пусть будет, как есть. Ведь вреда от этого нет никому, а борода просто-напросто спеси на себя напустила на старости лет. Нет, кажется, должности более низкой, нежели должность архивариуса. Кто ни зайдет в архив, обязательно командует: «Скорее, скорее!», а то и крики, и нотации, и выговоры. Доходило до того, что и слезы на глаза набегали. Смахнет платочком, вроде нос утрет, а сам думает:
- Жизнь, жизнь… чем я провинился перед другими? И почему я обязан всем, а мне никто. А я такой же, как и все, может и лучше.
Иногда хотелось кому-нибудь душу раскрыть, да махнет рукой – пусть так. Разве человека переделаешь?
II
В одно утро Дорофей Афанасьевич, поравнявшись с швейцаром, по-старому приподнял фуражку. Швейцар уловил на желтом лице архивариуса какую-то еле заметную торжествующую улыбку, разогнавшую морщины.
- Что-то не то, - подумал швейцар, но, махнув вслед архивариусу рукой, сразу забыл о нем, о его улыбке, и раскланивался уже с быстрым управделом.
А Дорофей Афанасьевич спустился вниз, в полуподвальное помещение архива, освещенное электричеством, скинул пиджак и стал ожидать работы. Со вчерашнего вечера он никак не мог успокоиться. Шел сегодня на занятие и удивлялся: почему народ такой обыкновенный? Люди должны выглядеть другими.
Вспоминал. Несмотря на давивший грудь кашель и предупреждение врача, что легкие требуют, как можно больше отдыха, он все же высидел до конца вчерашнее собрание, происходившее в саду.
На собрании, так казалось ему, его подняло на воздух. Подняло так, что дух захватило, и он ожидал, что вот-вот или сорвется и разобьется, или вдруг получит возможность лететь куда-то в голубую даль под солнце.
Говорили на собрании о механизации стекольного завода – и отсюда-то необычайное настроение, которое охватило его. Ему казались дикими и невероятными выступления рабочих, которые, чуть ли не со слезами на глазах, уверяли о ненужности машин. Все приводимые ими доводы о предстоящей безработице, о том, что еще не известно, будут ли машины работать – может, только деньги понапрасну ухлопают, казались Дорофею Афанасьевичу так же неубедительными, как если бы кто-нибудь сказал, что не надо есть…
И еще казалось ему, что не так, не теми словами говорят и предзавкома, и управзаводом.
Надо выйти и сказать одно слово, одно только слово «будет», но сказать его так, чтобы приковало всех на месте, остановило на минуту сердцебиение, сказать, как гвоздь вбить, и, чтобы рабочие после это так же искренне ответили «Будет!».
В комнату архива вошли две конторщицы-помощницы Дорофея Афанасьевича, сняли шляпки и стали пудриться перед маленьким зеркалом, не стесняясь присутствия своего зава.
- О чем же они-то будут говорить? – подумал Дорофей Афанасьевич, - неужели то, о чем говорилось вчера на собрании, прошло мимо них бесследно.
Конторщицы, окончив пудриться и, не веря зеркалу, спрашивали одна у другой:
- Ну, как, ничего?
И, разбирая бумаги, стали шептаться.
Дорофей Афанасьевич, у которого сердце все еще трепетно дрожало от мысли о механизации, рисовалась ему грандиозной победой человеческого ума – стал прислушиваться к шепоту конторщиц.
- Знаешь, Нина, кто меня вчера проводил? Григорий Александрович.
- Неужели тот Григорий Александрович, что инженер на химическом?
Подруга самодовольно и торжественно усмехнулась.
- Вот именно.
- Так ты не зевай.
И, подмигнув одна другой, громко рассмеялись.
Дорофей Афанасьевич низко наклонил голову над бумагами, чувствуя, как щеки у него горят от стыда за них, и подумал:
- Пустота и ветер. Шум, ветер, но не люди.
И тут же поймал себя на мысли:
- Для чего мне нужна механизация? Стекло я не бью, покупать не приходится, дорого оно или дешево, не так уж и важно. Для чего, а?
Он повел сухими плечами, и даже улыбка опять расплывалась по его лицу, только не торжествующая, а насмешливая. Над собой посмеялся. Но сейчас же спохватился.
- Дурак, дурак и еще раз дурак.
Он потер нервным пальцем по сердцу от седины виску.
- Не для меня нужно. Для других. Все мы винтики одной машины. Механизация свяжет нас одной нитью, крепко свяжет. Надо, чтобы человек побеждал, не был рабом машины…
Нескладно думал, и опять его сердце набухло огромной человеческой радостью – будет строить большое дело.
Отворилась дверь, и на пороге предстал молодой конторщик из отдела бухгалтерии. В руках – небрежная папироса.
- Товарищ Ерков, потрудитесь найти переписку с ЦПКП за 21 год, - приказал он. - Да поскорее представьте управделами.
- Хорошо. Сейчас. - Дорофей Афанасьевич засуетился - Нина, Шура, пожалуйста, давайте разыщем справку…
Конторщик ушел, не потрудившись закрыть за собою дверь.
Дорофей Афанасьевич то вскакивал, то соскакивал со стула перед шкафом, разыскивая нужные книги, где вписаны дела, а помощники недовольно подошли к полкам с сотнями пудов пожелтевшей, аккуратно разложенной по папкам бумаги.
III
Хотя время стояло и осеннее, но вечер выпал прекрасный. Ветра нет, сухо. Темнело медленно.
Дорофей Афанасьевич решил пойти погулять. Жена уговаривала остаться дома – как ни хорошо на улице, а все же осень, и для легких самое скверное время. Но жены он не послушал, оделся и пошел.
Все время он был под настроением одной мысли: о прекрасном будущем человека, подчинившего себе машину.
На улице, повизгивая, резвилась детвора, молодежь одиночками и парами стремилась ближе к центру поселка, к клубу.
- Господи, - вздохнул Дорофей Афанасьевич, - неужели мне жить осталось недолго. А как хочется жить, а? Да вот таким, как те, помоложе. Вот если бы переродиться? Вот теперь взять да и появиться на свет младенцем. Лазил бы в песочке, ковырялся и палка эта не понадобилась бы. Эх...
Вот и площадь, где расположился приплюснутый к земле клуб. Электрический фонарь, несколько в стороне от клуба, освещал пеструю толпу двигающейся молодежи. Громкие разговоры, смех, щелкание семечек.
- Э-эх, - опять вздохнул Дорофей Афанасьевич, - разве пойти на «толкучку».
Как-то уж завелось так. Как вечер, собираются небольшими группами на углу, где кончается деревянный забор, рабочие и говорят, кто о чем. Дорофей Афанасьевич назвал этот угол «толкучкой».
На «толкучке» народу оказалось много. Дорофея Афанасьевича привлекла группа человек в тридцать. Взошла луна. Стало светлее. Дорофей Афанасьевич подошел к толпе, поднялся на цыпочки и через головы увидел размахивающего кулаками рабочего. Он размахивал руками так сильно, что казалось, будто бы он вступает в драку.
- Так если они отето, туды их мать... лопають завод, да толку не дадуть, так мы их – заберем винтовки и перестреляем. Я первый, первый, как бандитов, переколю...
Пальцы на ногах не хотели больше держить тело Дорофея Афанасьевича, и он спрятался за спины рабочих. Слышны были только голоса.
- И что говорить, - заговорил другой, - конечно, толку не дадут. Заграница – заграницей, а там что, дураки, что ли, чтобы нам машины хорошие отпускать. Скажут – вот, пожалуйста, вот – колеса да винты, а нам – монету гоните! А после этого – бух железо на переливку, сделают хоть болванку, пшиком хоть попользоваться. Вот они какие заграницы эти самые...
Дорофей Афанасьевич разволновался. Он не мог спокойно переносить такого недоверия. Эх, сказать бы сказать: не то говорите. И вдруг он услыхал знакомый голос. Кто же это, кто так может ругаться отчаянно? Таких проклятий он не слышал с самого рождения. Да это же швейцар! И он осмелился так говорить?!
Дорофей Афанасьевич опять поднялся на цыпочки, перед ним мелькнула знакомая окладистая борода и сейчас же скрылась. А проклятия все продолжали литься. Швейцару слушатели сочувствовали.
- Не туды гнете, ребята, - покрыл других новый взволнованный голос. - Мы-то, думаете, лыком шиты, тоже есть и у нас люди поценней заграчных.
Но, видно, оратор не обладал хорошим красноречием и поспешил закончить.
- А работать завод будет, - выкрикнул он под одобрительную улыбку Дорофея Афанасьевича.
- Хоть и будет – да руками.
- Машинами будет.
- Посмотрим.
- Не смотреть, а работать будем.
- Скажешь гоп, як выскочишь.
Дорофей Афанасьевич воображал себя на месте защищающего механизацию завода, и на каждое произнесенное в уме слово, он, как и ораторы, размахивал руками, только в карманах. Даже упарился. Пропотел. Слова как будто рождались сами собой, хотел сказать спокойно для всех и грубо – для швейцара, но придавил грудь кашель, и он, зажав рот платком, надрываясь, поспешил домой в постель...
IV
Швейцар Ефим стал замечать, что архивариус смотрит на него, как будто на преступника. Один раз даже остановился, видно, хотел что-то сказать, но сразу повернул и торопливо пошел прочь. Невзлюбил Дорофей Афанасьевич швейцара за то, что он так грубо поносил его прекрасную мечту о будущем человечества, которую архивариус связал с пуском механизированного завода.
- Тут что-то неладное, - думал швейцар, видя нахмуренное лицо архивариуса. - Еще начальству чего нашепчет. Человек он тихий, и ему поверят. Что же такое?
Ефим с каждым днем начал сильнее чувствовать себя виновным перед архивариусом. И не выдержал. Перед окончанием работы зашел в архив.
Дорофей Афанасьевич, как только увидел перед собой толстую фигуру швейцара и его солидную бороду, сейчас же налился недобрым.
Старик, тяжело переминаясь с ноги на ногу, спросил:
- Я извиняюсь... я не понимаю... вы на меня обижаетесь чего-то... Извините меня...
Очевидно, в первый раз в жизни Дорофей Афанасьевич сказал грубо:
- Как нехорошо! Как нехорошо!
И сейчас же торопливо стал перебирать кипы бумаг на столе. Глаз от бумаг не поднимал.
Ефим постоял немного в ожидании, что, может быть, архивариус все-таки сказал: почему же нехорошо, но, не дождавшись, вышел.
Дорофей Афанасьевич хотел еще сгрубить швейцару, но махнул рукой:
- Пусть идет...
V
Прошло много дней.
Из-за границы прибыли машины. Хотя еще многие рабочие и не верили в успех, будет или не будет толк – посмотрим, а дело с постройкой завода подвигалось вперед. Ждал окончания постройки Дорофей Афанасьевич, как ждут появления на свет первого ребенка, и испугался, когда глубокой осенью болезнь сильное скрутила его и появились после кашля красные пятна на платке.
- Как же так? – недоумевал он. – Может, я, не переживу эту осень, и завода нашего не увижу. Зачем же я тогда волновался, думал, стремился к чему-то?
Смотрел с грустью на огромные ящики с заграничным клеймом и непонятными буквами.
При вскрытии ящиков Дорофей Афанасьевич увидел среди рабочих поглаживающего бороду и улыбающегося швейцара.
- Здесь он? – рассердился Дорофей Афанасьевич. – Как ему не совестно перед этими ящиками, перед людьми? Зачем он пришел сюда? Я ему сейчас скажу: а помнишь, как поносил ты машины?
Он решительно подошел к швейцару, но сдержал себя.
Нет, лучше после, в другой раз.
Но Ефим заговорил сам.
- Привезли, – сказал он архивариусу, – есть!
И еще больше раскрыл в улыбке рот. Дорофей Афанасьевич вскипел и отошел в сторону.
- Чего он сердится, вот чудной человек, - удивился Ефим, - хотя бы ж ему слово когда сказал, а то тебе безо всякого…
Болезнь приковала к постели Дорофея Афанасьевича. Он только в окно мог видеть дым, валивший из трубы: ванны растопили. От болезни и оттого, что не может выйти во двор, он временами тихо плакал.
Жена не могла понять: в бреду или в полной памяти, но вскакивал он с кровати и торопил ее:
- Иди, пожалуйста, иди и посмотри, что нового.
Казалось, незримые нити соединяли его со строящимся заводом. И по мере того, как рос завод, силы его таяли.
Жена шла на завод, смотрела на сборку машин, а потом подробно рассказывала Дорофею Афанасьевичу о виденном. Один раз она видела, как сорвалась тяжелая часть машины. Слесарь не успел отдернуть руку. Ударило по большому пальцу, и кровь брызнула во все стороны. Лицо раненного передернулось в судороге, обхватил он больную руку здоровой, придавил и побежал в перевязочную.
Дорофей Афанасьевич, против обычного, выслушал рассказ жены с большим спокойствием и вдруг рассмеялся:
- Ты думаешь ему больно? Нет, ему не больно. От машин больно не будет! Нет, не больно! Не больно!
Что хотел он этим сказать – жена не поняла. Да и вообще она не понимала – почему муж интересуется заводом, ведь не рабочий он; также не понимала она слов его о прекрасном будущем человечества.
Дорофей Афанасьевич, после долгого приступа кашля, почувствовал, что ему уже не жить. Он подозвал жену. Села она в изголовье. Тяжело дыша, он тихо шептал:
- Маня, я умираю. Умру скоро. Я думал только. Завод. Ничего я не сделал большого. Я не виновен. Люди волю мою забрали. От самого детства. Я был раб. Мог других слушаться. Не мог заставить себя заговорить. А машины? Я верил в них. Думал, что я их сам строю. Хотел через них показать себя человеком. Завод – это наше общее. Всех, всего народа. Мы все в нем. Потому что мы – коллектив. Эх, видно, не дождусь завода, не увижу себя в нем. Жизнь. Пропала. Только сейчас и жить, а жизнь обрывается. Не нам жить сейчас, мы – гнилушки, а тем – кто строит…
На его воспаленные глаза как бы упала роса. Заблестели глаза.
Хотя доктора и приказывали жене не волновать слезами больного мужа, но она не могла осилить себя. В комнате раздался задушевный плач.
Дорофей Афанасьевич ласково, исхудалой рукой, гладил поседевшие волосы плачущей жены…
VI
Ефим выбрал время посвободнее и пошел на завод. Взошел по бетонной лестнице наверх, и его глазам представилось чудо из чудес: вместо адских усилий выдувания халявы, стальные валики тащили неслышно вверх широкую полосу стекла – настоящего стекла! Рабочие рулетками перехватывали его… и раздавалось мерное – цань! – и лист становился к сотням других к стене. Каламажка за каламажкой везли зеленоватые горы стекла в резной цех, а там беспрерывно посвистывали алмазом – цань-цинь-цань-цинь.
- Ну и чудеса, ей-богу, - гладил Ефим широкую бороду так, что трещали волосинки. – Это ж подумать надо, а?
И когда он шел после работы домой, все время ему представлялось, что перед глазами тянется и тянется вверх стекло…
Из-за угла вышла похоронная процессия.
Ефим спросил у идущей старушки:
- Кто это?
- А бог его знает. Конторщик какой-то.
И Ефим заметил знакомый узкий лоб и острый нос, выглядывавший из гроба. Он снял шапку и перекрестился.
- Царство небесное… напрасно человек на меня сердился. Ничего я плохого не делал…
Перепечатано из журнала “Забой” 1926 год, ноябрьский выпуск №21-22.
Перечень фотографий к рассказу в журнале:
1. А. Я. Ференс – зам. зав.Зеркального завода (рабочий).
2. А.И. Андорфер – технорук стекольного завода.
3. Костылев – зав. химическим заводом (рабочий).
4. Л.И. Гланц – технорук зеркального завода.
5. В.Т. Сапего – инженер-специалист на машинах Фурко.
6. В. Райвакин – инженер зеркального завода.
7. И.Н. Удовенко - рабочий стек. завода (работ. с 1907 г.).
8. Н.В. Бажич - руковод. на маш. Линча (рабоч.).
9. М. Воловик - инж. химик.
10. С. К. Харитонов - инженер-строитель.
11. Чередниченко - рабочий слесарь на стек. заводе.
12. С.П. Яндорский - один из участн. постройки новых заводов.
13. Н.С. Рохлин - строитель бутылоч. завода.
14. Тов. Беспалов - рабочий-слесарь в заграничной командировке.
15. С.П. Головченко - пред. Константиновского РИК’а.
Редакция благодарит Константиновский городской краеведческий музей за предоставленные материалы.
