Украинский лютый – не зря лютый. А особенно в 2012 году. Выйдя за порог больницы, почувствовал, как мое лицо сразу же обожгла тридцатиградусная стужа. Насколько позволяют мои 75 лет, поспешил на маршрутку. Мне повезло – машина как будто бы ждала меня. Усевшись на переднее сидение и переведя дух, я хотел открыть закутанное шарфом лицо, но воздержался, так как напротив меня уселась девочка лет 6, в сопровождении мамы. «Как бы не заразить окружающих, а особенно детей!» — подумал я. Тем временем, девочка чувствовала себя некомфортно, так как почти все ее лицо было закрыто белым шарфом. Мама об этом догадалась и ловким движением руки развязала ей шарф. От того, что увидел, я вздрогнул. Когда-то и где-то я уже встречал вздернутый носик, длинные и пушистые ресницы окаймляли два небесных озерца, в которых плавали блестящие коричневые пуговки. Сверху черных валиков бровей пролегла чуть заметная страдальческая морщина. С засохшей корочкой, губы шевелились, казалось, что она что-то беззвучно говорит. «Где я видел этот образ, а особенно глаза?» — вновь промелькнуло у меня. Тем временем девочка, заметив мое внимание к ней, засмущалась и принялась ноготками соскабливать наморозь на стекле окна. В то же время она искоса рассматривала мою особу. Мне пришлось немножко приоткрыть лицо, до уровня губ, и тут в глазах девочки я увидел необъяснимую радость.
«От чего? — подумал я. – Я совершенно чужой человек!». Остаток пути девочка несколько раз пыталась что-то сказать. Но только пыталась. Так, в молчании, мы проехали несколько остановок, пока из уст мамы мы не услышали: «Следующая наша!». Тут же мама вновь укутала лицо девочки, оставив небольшое окошко, через которое где-то там поблескивали ее коричневые пуговки-глаза. Маршрутка, скрипя морозными тормозами, остановилась. Мои спутницы поторопились к выходу. На ступеньках девочка задержалась, и, сделав полуоборот в мою сторону, подняла кверху руку. Мне ничего не осталось, как поднять свою в ответ.
В холодную хрущебу я вернулся угнетенным и уставшим. Поспешно сняв верхнюю одежду, лег на диван. Перед глазами не проходил образ «автобусной» девочки и немой разговор с ней. Я напрягся, и вдруг в моей памяти всплыли картины событий послевоенных лет. Мне стало понятно – девочка из автобуса напомнила мне девочку из прошлого, которую звали Нина.
Это происходило в голодный 1947 год, в селе Засеймье, на Курчине. Была такая же февральская стужа. Крестьянские хаты были так занесены снегом, что приходилось откапывать даже дымоходные трубы. В один из таких холодных и голодных дней я лежал на печи. Выходить из хаты не хотелось, да и не было сил – под ложечкой сосало, а в теле ощущалось бессилие. Из этого состояния меня вывел стук в дверь. Когда я просунул голову в нишу между потолком и камнем печи, увидел, как дверь открылась и вместе с облаком холода в хату вошла наша соседка, тетя Луша. Ее дочь Нина была моя одногодка. С порога тетя Луша, горько плача, бросилась в ноги моей мамы, которая вышла ей навстречу.
— Соседушка моя дорогая! Помоги! – взмолилась она – Умирает моя единственная кровинушка! Умирает! Умирает моя Ниночка! Кончились у нас все продукты, нет даже картошки!
Мама стояла перед ней в растерянности, не зная, что ответить, затем, взмахнув руками, произнесла:
- Ой, Лушечка, ой соседушка, ведь у тебя один едок, а у меня пятеро ртов! Сами еле выживаем!
Надо заметить, что моя мама и тетя Луша пережили одно горе – не вернулись с войны их мужья. Мама предложила соседке скамеечку, а сама скрылась за пологом комнатушки, которая служила кухней. Вскоре она вернулась, держа в руках несколько картошек и пару бурачков.
- Извиняй, соседушка, отрываю от своих, что могу, — сказала мама.
Приняв овощи, соседка, по-прежнему плача, принялась благодарить маму:
- Ой, спасибо тебе, Аринушка, выручила! Пойду, сварю похлебочки!
Когда тетка Луша вышла, мама опустилась на скамейку со словами: «Ой, горе-горюшко… Наверное, и Нину понесут...»
В эти короткие студеные дни я часто садился у окна, языком отогревал замерзшее стекло, и в маленькую дырочку наблюдал, что делается на деревенской улочке, которая выходила на обширный выгон. За окном виднелась безжизненная белая даль. Только иногда, утопая в снегу, двигались одинокие фигурки людей, и время от времени несколько человек, запряженные в санки, тянули в сторону церкви какой-то груз, завернутый в дерюжные одеяла. Что возили эти люди, мне стало понятно, когда я увидел свисающие с саней сине-белые человеческие ноги. Я ужаснулся от того, что увидел, возбужденно побежал к маме и, дергая за юбку, спросил: «Мам, мам, там везут… голые ноги… отмерзнут ведь!»
Гладя меня по голове, мама ответила: «Этому человеку, сыночек, уже все равно, мороз ему не страшен…»
Позже я узнал, что тогда мертвых свозили на кладбище и складывали в похоронной сторожке, до наступления тепла. Отрыть могилу было невозможно, так как земля промерзла на глубину больше метра. Тем более, чтобы выкопать яму, требовалась мужская сила, а ее на деревне после войны осталось мало, а те, которые вернулись с фронта, в край ослабли от недоедания.
«Нину тоже понесут…» — слова мамы не выходили из моей головы…
В нашем хозяйстве каким-то чудом сохранилась коза. В начале февраля она окотила двух маленьких козлят, и мы, чтобы они не замерзли, держали их в хате. Молоко от козы мама умудрялась делить между нами и козлятами так: утром доила Катю, а потом пускала ее к козлятам в хату, где они целый день долбали ее пустое вымя. На ночь же козу отправляли в сени для накопления молока. Молоком мама забеливала суп, и только – его было катастрофически мало. Правда мне, как самому младшему в семье и единственному мальчишке, изрядно исхудавшему, перепадало ежедневно по полстакана.
«Нину тоже понесут…» — пока я держал в руках стакан, крутилось в моей голове. Несмотря на то, что во рту клубилась слюна и мне хотелось быстрее опустошить стакан, но Нина… Я тут же взял стоящий на подоконнике пузырек и наполнил его молоком.
«Угощу Нину!» – решил я. Одев на босые ноги стоявшие в углу галоши, накинув на голову чью-то из девчат одежонку, я побежал к Нине. Пока бежал по снежному коридору, в галоши набралось полно снега. Зайдя в открытую дверь соседей, ужаснулся — в сенях были такие же сугробы, как и на улице! Взглянув наверх, я увидел огромную дыру в крыше, через которую и намело. Высыпав снег из галош, я зашел в хату, которая, видимо, была давно не топлена – никакого тепла не ощущалось, только холодная тишина…
Нина лежала на деревянных полатях, пристроенных вплотную к печи. Накрыта она была грубым домотканым одеялом до подбородка. Ее белые прозрачные ручонки лежали поверх одеяла вдоль тела. Глаза были закрыты, лицо такое же белое, как и руки, и мне показалось, что она мертва, не дышала.
В голове прозвенело страшное: «Нину тоже понесут…» Переборов страх, я пальцем коснулся ее щеки. Ее веки задрожали, глаза приоткрылись, а засохшие губы зашевелились. Мне показалось, что Нина хочет мне что-то сказать, а не может.
«Жива! Жива!» – обрадовался я, и быстренько достал из кармана пузырек с молоком. Я хотел предложить его Нине, но она вновь закрыла глаза и отвернула голову. Сначала я растерялся и не знал, что делать, но потом просунул свою ладонь под ее голову и бережно приподнял ее. Нина вновь открыла глаза. Я поднес пузырек к ее губам и, к моему удивлению, они приоткрылись. Горлышком пузырька я разжал ей зубы и мне удалось заливать молоко ей в рот. Я бесконечно был рад, когда увидел, что Нина через силу его заглатывает. Молоко в пузыречке быстро закончилось. Я опустил ее голову на подушку и осторожно убрал руку. Нина лежала смиренно с открытыми глазами, из озерец которых скатились две слезинки и застыли на переносице. Лицо Нины исказилось в плаче, но слез, кроме тех двух, застывших, не было. Я на некоторое время задержался у ее изголовья, поправил ей волосы, которые свалились на плечи, подтянул ближе к подбородку одеяло и тихо сказал: «Я завтра приду!»
С того дня я ежедневно появлялся у Нины с пузырьком в кармане. Благо, козлята начали жевать сено, и нам перепадало немного больше молочка. Однажды, когда я возвращался от Нины, в сенях нашей хаты моя мама перегородила мне путь. Она рукой нащупала в кармане пузырек и только сказала: «Таскаешь… смотри, чтобы тебя не понесли, вместо Нины».
Через несколько дней я застал Нину сидящей на полатях. Она, свесив ноги, задумчиво смотрела в замерзшее окно. Увидев меня, вздрогнула и принялась поспешно закрывать рубашонкой оголенные лодыжки. На этот раз я перелил принесенное молоко в стакан, который стоял на скамейке, у изголовья Нины, а когда я взглянул на нее, она стыдливо запрятала свое тельце под одеяло и укрылась с головой.
На радость исстрадавшихся за зиму людей, весна в этом году была ранней. Уже во второй половине марта наступило тепло. Зазеленели бугорки, на лугу сквозь старую травку пробились стебельки щавеля, в канавах вокруг хат появилась крапива. Кому посчастливилось выжить, вздохнули с облегчением.
Я часто стал видеть Нину, идущей в низовье Сейма с лукошком. Оттуда она возвращалась с полным лукошком травы. В этот же год мы с Ниной стали первоклассниками. До шестого класса мои отношения с Ниной были по-соседски простыми, и в то же время странными. У нас не было никогда такого, чтобы мы встретились и надолго разговорились. Обычно, при встрече, на мое обращение к ней она останавливалась, скрещивала пальцы рук и прижимала их к груди, как будто у нее что-то там болит, и молча смотрела на меня, строго и печально. Особо странным было ее поведение, когда я был на рыбалке. Рыбачить я любил в одиночестве. Однажды, ранним утром, сидя на берегу, я так увлекся рыбалкой, что когда повернул назад голову, оторопел от неожиданности – поджав колени под подбородок, на уступе обрыва сидела Нина. Я удивленно стал смотреть на нее, а она невозмутимо, как будто не замечая меня, пристально смотрела на гладь реки, на то место, где были поплавки.
«Ты что тут делаешь?» – спросил я. Нина молчала. С этой минуты клева уже не было, и какая ловля, если в затылок тебе смотрит девчонка. Через полчаса мне пришлось смотать удочки. Когда я повернул голову туда, где сидела Нина, чтобы сказать в ее адрес неприятные слова, ее уже не было на месте.
С этого дня я возвращался с рыбалки почти каждый раз пустой, так как Нина неизменно сидела на уступе. Появлялась она тихо, как тень, усаживалась на урезе обрыва в своей любимой позе, и молча следила за каждым моим движением. Я возмущался, смотрел на нее злыми глазами, даже хотелось прогнать ее. Но через некоторое время я так привык к ее присутствию, что когда она задерживалась по каким-то причинам, меня одолевала тревога – вдруг с ней что-то случилось?
Моя привязанность к Нине разрасталась все больше и больше. Особенно после шестого класса, когда нам стукнуло по пятнадцать. Для меня Нина становилась не только соседкой и другом, но и чем-то большим. Часто, когда она усаживалась на берегу, раскрыв рот, я тайком отмечал ее красоту и любовался ею. Меня почему-то стали раздражать моменты, когда кто-то из ребят класса заигрывал с ней, дотрагивался до нее, и главное, меня волновало то, что она не очень-то жестоко отвечала на шалость ребят.
Я решил запрятаться от Нины на рыбалке. Не знаю почему. Для этой цели я изменил место рыбалки. Выбрал заросший берег, немного дальше от обычного места лова, у моста. Хорошенько замаскировался в осоке, даже подцепил зелень на удилище. «Не найдете», – подумал я. Мое одиночество было недолгим, вскоре за моей спиной послышался легкий шорох, я обернулся – прижав к щекам зеленые ленты осоки, стояла Нина. От удивления у нее был приоткрыт рот, выражение лица было такое, будто она беззвучно мне говорит: «Запрятался! Думал, что не найду? Нашла-а-а!». Сидеть и прятаться в осоке уже не было никакой необходимости, тем более место было довольно неудобным для рыбалки. Чтобы легче было выбраться на берег, я попросил Нину подать мне руку. Сделав пару шагов мне навстречу, она подала мне ладонь. С ее помощью я выбрался на берег и, не отпуская ее руки, вплотную приблизился к ней и получилось так, что она оказалась в моих объятиях. Я четко ощутил на своей груди ее упругие груди. Меня обжег неведомый внутренний огонь. Я взглянул на Нину – у нее были закрыты глаза, и мне показалось, что она в обмороке, так как лицо было бледное, засохшие, потерявшие естественный цвет, губы были недвижимы. Такое состояние Нины продолжалось недолго — она открыла ресницы и впилась в меня своими коричневыми глазами. Она вздрогнула как-будто от холода и с силой оттолкнула меня, убежав прочь.
С тех пор она никогда не появлялась на рыбалке. При встрече не разговаривала, опускала ресницы и уходила.
Мы заканчивали семилетку и строили планы дальнейшей жизни, которые сводились к одному – надо каким-то путем начать зарабатывать на кусок хлеба. Нина уезжала из деревни раньше меня. В этот день я вышел из своей хаты и увидел, как к их двору подъехала подвода, и тут же из дверей вышла Нина. В руках у нее был видавший виды небольшой чемоданчик. Я залюбовался ею, и мне стало обидно – вдруг ее уже не будет рядом. За ней вышла ее мама, с заплаканными глазами и с узелком в руках. Я сделал несколько шагов в сторону подводы, и тут же остановился, так как навстречу мне шла Нина. Не дойдя до меня с десяток шагов, она остановилась и незаметно для окружающих сделала запрещающую отмашку ладонью. Я понял – она не желает, чтобы я ее проводил. Нина вернулась к подводе, легко взобралась на нее, быстрым движением ладони провела по глазам, поудобнее уселась, и подвода сразу же тронулась. Я подошел к провожающим, и мы долго смотрели вслед подводы. Я иногда взмахивал рукой, а на душе было такое, будто я потерял что-то очень ценное, и потерял навсегда. Особенно остро это чувство проявилось, когда я, рыбача, не видел Нину, сидящей на уступе берега.
Через месяц после отъезда Нины я тоже покинул деревню и оказался в объятиях железо-угольного джина — Донбасса.
Автора!
В №49 от 5 декабря 2012 года «Провинция» представила нового для нашего города автора — Ивана Шита. Сейчас он готовит к публикации свою первую книгу — «Гопеева яма». Судьба автора, нашедшая свое выражение в его творчестве, будет близка и понятна многим горожанам, людям старшего возраста, которые, как и он, в поиске лучшей доли приехали в Константиновку из небольших курских деревень. А дальше была у Ивана внешне самая простая, типичная для многих биография. Ремесленное училище № 13, сейчас уже КВПУ (№113), завод «Вторчермет», первая сетка по вредности, ранняя пенсия.
Но «простых» людей, «простых» биографий не бывает. Вот и автор пристрастился на пенсии к литературной деятельности, и раскрыл свой талант. В книгу, кроме одноименной повести, входят несколько рассказов. Публикуем один из них — «Девочка из прошлого».Он прост, трогателен и правдив. Как старая русская проза натуральной школы эпохи Белинского и раннего Достоевского. Как русская деревенская проза.
Но это литература украинская, хоть и русскоязычная. Дело не только в редакторских затруднениях, когда сталкиваешься с южнорусскими диалектизмами, родными для нас. Дело и в личности автора. Человек с чистой душой, проживший на земле Донбасса, считай, всю свою сознательную жизнь, пишет о ней с такой же душевной добротой, как и о родном селе. Нигде, кроме как у нас, эта проза появиться не могла!
Приятно, что именно в «Провинции» происходит этот литературный дебют. Событие неординарное.
И.Бредихин, преподаватель КВПУ.
Нину я увидел спустя шесть лет, после учебы в ремесленном училище и службы в армии. Я шел со станции и, пройдя мост, приблизился к своим огородам. На соседском участке работали две женщины, они занимались прополкой картофеля. Это была Нина и ее мама. Поравнявшись с ними, я перепрыгнул через ров, который служил оградой их огорода, и подошел к ним. Тетя Луша сразу подняла голову и приветственно улыбнулась. Нина же, как будто не замечая моего присутствия, продолжала разделываться с картофельным кустом. Но вот и она выпрямилась, сделала шаг в мою сторону, и замерла, как будто вспомнила о чем-то, и это что-то заставило ее остановиться. А я уже рассматривал ее. Она мало изменилась за эти шесть лет, только четче сформировалась ее женственность, девичья грациозность и ни с чем несравнимая, покрытая печалью, ее красота. Когда Нина заметила, что я ее жадно рассматриваю, она смутилась, поправила на голове косынку, надвинув ее до самих глаз. Затем из-под платка, украдкой, посмотрела на меня своими по-прежнему невинными, стеснительными глазами, и перевела свой взор на тяпку. Она так принялась рассматривать инструмент, будто в первый раз его видела. Мне пришлось уйти, так как мне показалось, что она не желает моего присутствия. Чтобы не быть слишком навязчивым, я посетил дом Нины день спустя. На дверях был замок. Загадочное поведение соседки тревожило меня все больше и больше. Мне хотелось узнать, насколько сильно я ее обидел, и когда? Для этого я прибег к старому приему – решил заманить Нину на рыбалку!
Рано утром я проходил мимо ее хаты и нарочно закашлял, в надежде, что меня услышит Нина, но на мои звуки, может быть и случайно, на пороге объявилась мама. «Андрюша, никак на рыбалку?» – услышал я полукрик. «Да, тетя, решил испытать счастья!» – ответил я. Немного повременив, я поправил удочки и зашагал дальше, в надежде, что Нина узнает об этом от мамы.
В густом тумане, который опустился на русло реки, я отыскал место, где обычно рыбачил в детстве. Я провел за ужением несколько часов, и неоднократно поглядывал на уступ берега в надежде увидеть ее, однако на сей раз Нина не пришла. Весь оставшийся день меня не покидала надежда встретиться с Ниной и объясниться.
Настал вечер. Я сидел на завалинке хаты, признаюсь, выслеживал появление Нины. Но ее не было. Последние отблески солнца окрасили золотистым цветом пространство между нашей деревней и хатками села Кривца, которое разместилось вдоль левой стороны Сейма. Зарево солнца брызнуло лучами по окнам хат, от чего они заиграли огненными зайчиками, и казалось, что там, внутри, разгорается пожар. Уже через несколько минут светящиеся пламенем окна, одно за другим, начали гаснуть. Вдоль нашей хаты пролегла длинная тень и растаяла в сумерках вечера. И вдруг, взглянув на огород Нины, у увидел, что по узкой меже, по полю ржи плывет белая точка. Это точка двигалась вниз к реке. Нина! Это она…
Я застал ее на том уступе обрыва берега, где она сидела во время наших рыбалок, несколько лет назад. Я подошел так тихо, что когда назвал ее имя, она вздрогнула, и, как ужаленная, вскочила на ноги, затем успокоилась и сказала: «Я хотела тебя видеть».
Я приготовился ее выслушать, но она почему-то перестала издавать звуки, только что-то непонятное шептала. В свою очередь я тоже не мог ничего сказать. Я любовался Ниной, так как она выглядела неповторимой, обворожительной девочкой. На ее волнующем, по-прежнему бледном лице, выделялись ее щеки, на которых заметен был неестественный, нездоровый румянец. Розовые губы были приоткрыты, и, повторюсь, что-то шептали. Нежные, коричневые глаза излучали столько света и радости, что я не удержался, и ладонью провел по ее лбу и вискам, поправляя свалившиеся кудряшки.
Неожиданно Нина встрепенулась, сделала шаг навстречу, и, положив на мои плечи руки, прижалась своими горячими губами к моим. В этот момент я обалдел и не мог ответить ей взаимностью, а она с силой оттолкнула меня и, ничего не сказав, побежала по тропинке, проложенной среди высокой ржи.
Рано утром Нины уже не было в деревне. Она отъехала ночным поездом, добивать свое здоровье, работая в высокотоксичном цехе по окраске пряжи, на Ивановском текстильном комбинате.
За несколько дней до смерти Нины я получил телеграмму от мамы, в которой был короткий текст: «Нина при смерти. Твоя мама». Как я ни спешил, особенно добираясь от железнодорожной станции до нашего села, живой я Нину не застал. Она умерла буквально за несколько минут до моего прихода.
Тело Нины лежало на тех же пологах, на которых много лет назад я кормил ее козьим молоком. И сейчас, в эту минуту, мне казалось, что она выглядит так же, как тогда: бледное личико, засохшие от жажды, приоткрытые губы, длинные ресницы не совсем сомкнуты, и мне казалось, что она сейчас откроет глаза, чтобы мне ими что-то сказать. Я легко дотронулся тыльной стороной ладони до ее личика — тело ее еще хранило остатки тепла, а скатившиеся две слезинки застыли у переносицы. Выражение лица было такое, каким оно было у нее живой – недовольное самой собой.
После похорон в избе покойной собрались родственники и близкие, чтобы помянуть. Выпили по стопочке и разошлись. Я тоже направился к выходу, но меня окликнула мама Нины: «Андрюшенька, сынок, остановись на минутку, мне нужно передать тебе письмо».
Она зашла за полог, который отделял горницу от кухни, где-то там довольно долго шумела посудой, а потом вышла с конвертом в руках. Она подошла ко мне вплотную, долго измеряла меня морщинистыми слезливыми глазами и, протягивая мне конверт, сказала: «Ты, Андрюшечка, прости ее, она не хотела принести тебе несчастье. Она любила тебя, и об этом знали только она и я. Она любила тебя тоскливой, мученической любовью. Эту любовь она унесла с собой навсегда, ни с кем не разделив».
Когда я пришел домой, с волнением раскрыл конверт, в короткой записке прочел: «Андрюша, считай, что я тебе эти слова говорю там, на реке, на берегу! Ты же видишь, как зеркалится вода, как ветер расчесывает стебли камыша, как листья осоки щекочут мое лицо, и как ты с радостью снимаешь с крючка рыбешку. Я тогда была беспредельно счастлива твоему маленькому успеху, и сильно переживала, когда из-за меня у тебя что-то не ладилось со снастями. Будь, Андрюша, счастлив! Твоему счастью навредить я не решилась до конца! Хочу, чтобы ты знал, – свою любовь я отдала только тебе!».
Я встал с дивана. За окном по-прежнему завывал ветер, гуляла метель. На душе было смешанное чувство – грустно, что в памяти промелькнули сложные годы юности, и радостно, что встретил девочку с лицом и глазами, похожими на Нину, – девочку из прошлого…
И.Шит.
